потом революция. А в котельной у Трофима Ивановича котел гудел все так же,

манометр показывал все те же девять атмосфер. Только уголь пошел другой: был

кардиф, теперь - донецкий. Этот крошился, черная пыль залезала всюду, ее

было не отмыть ничем. Вот будто эта же черная пыль неприметно обволокла все

и дома. Так, снаружи, ничего не изменилось. По-прежнему жили вдвоем, без

детей. Софья, хоть было ей уже под сорок, была все так же легка, строга всем

телом, как птица, ее будто для всех навсегда сжатые губы по-прежнему

раскрывались Трофиму Ивановичу ночью - и все-таки было не то. Что "не то"

было еще не ясно, еще не отвердело в словах. Словами это в первый раз

сказалось только позже, осенью, и Софья запомнила: это было ночью в субботу,

был ветер, вода в Неве поднималась.

Днем на котле у Трофима Иваныча лопнула водомерная трубка, нужно было

пойти и взять запасную на складе при механической. В мастерской Трофим

Иваныч не был уже давно. Когда он вошел, ему показалось: не туда попал.

Раньше здесь все шевелилось, подзванивало, жужжало, пело - будто ветер играл

стальными листьями в стальном лесу. Теперь в этом лесу была осень, ремни

трансмиссии хлопали вхолостую, сонно ворочались только три-четыре станка,

однообразно вскрикивала какая-то шайба. Трофиму Иванычу стало нехорошо, как

бывает, если стоишь над пустой, неизвестно для чего вырытой ямой. Он

поскорее ушел к себе в котельную.

К вечеру вернулся домой - все еще было нехорошо. Пообедал, лег

отдохнуть. Когда встал, все уже прошло, позабылось - и только вроде видел

какой-то сон или потерял ключ, а какой сон, от чего ключ - никак не

вспомнить. Вспомнил только ночью.

Всю ночь со взморья ветер бил прямо в окно, стекла звенели, вода в Неве

подымалась. И будто связанная с Невой подземными жилами - подымалась кровь.

Софья не спала. Трофим Иваныч в темноте нашел рукою ее колени, долго был

вместе с нею. И опять было не то, была какая-то яма.

Он лежал, стекло от ветра позвякивало однообразно. Вдруг вспомнилось:

шайба, мастерская, хлопающий вхолостую ремень... "Оно самое", - вслух сказал

Трофим Иванович. "Что?" - спросила Софья. "Детей не рожаешь, вот что". И

Софья тоже поняла: да, оно самое. И поняла: если не будет ребенка, Трофим

Иваныч уйдет из нее, незаметно вытечет из нее весь по каплям, как вода из

рассохшейся бочки. Эта бочка стояла у них в сенях за дверью. Трофим Иваныч

уже давно собирался перебить на ней обручи, и все было некогда.

Ночью - должно быть, уже под утро, дверь раскрылась, с размаху грохнула

в бочку, Софья выбежала на улицу. Она знала, что конец, что назад уже

нельзя. Громко, навзрыд плача, она побежала к Смоленскому полю, там в

темноте кто-то зажигал спички. Она споткнулась, упала - руками прямо в

мокрое. Стало светло, она увидела, что руки у нее в крови.

"Ты чего кричишь?" - спросил ее Трофим Иваныч.

Софья проснулась. Кровь была и в самом деле, но это была ее

обыкновенная женская кровь.

Раньше это были просто дни, когда ходить было неудобно, ногам холодно,

неопрятно. Теперь как будто ее каждый месяц судили, и она ждала приговора.

Когда приближался срок, она не спала, она - боялась - хотела, чтобы

поскорее: а вдруг на этот раз не будет - вдруг окажется, что она... Но

ничего ее оказывалось, внутри была яма, пусто. Несколько раз она заметила:

когда она, стыдясь, шепотом ночью окликала Трофима Иваныча, чтобы он

повернулся к ней - он притворялся, что спит. И когда Софье опять снялось,

что она одна, в темноте, бежит к Смоленскому полю, она кричала вслух, а

утром губы у нее были сжаты еще плотнее.

Днем солнце, не переставая, птичьими кругами носилось над землей. Земля

лежала голая. В сумерках все Смоленское поле дымилось паром, как

разгоряченная лошадь. Стены в один какой-то апрельский день стали очень

тонкими - было отчетливо слышно, как ребята во дворе кричали: "Лови ее!

Лови!" Софья знала что "ее" - это значит Столярову девочку Ганьку; столяр

жил над ними, он лежал больной, должно быть, в тифу.

Софья спустилась вниз, во двор. Прямо на нее, закинув голову, неслась

Ганька, за нею четверо соседских мальчишек. Когда Ганька увидела Софью, она

на бегу что-то сказала назад, мальчишкам, и одна, степенно, подошла к Софье,

От Таньки несло жаром, она часто дышала, было видно, как шевелилась верхняя

губа с маленькой черной родинкой. "Сколько ей? Двенадцать, тринадцать?" -

подумала Софья, Это было как раз столько, сколько Софья была замужем, Ганька

могла бы быть ее дочерью. Но она была чужая, она была украдена у нее, у

Софьи...

Внезапно в .животе чтя-то сжалась, поднялось вверх к сердцу, Софье

стало ненавистно то, тем пахла Ганька, а эта ее чуть шевелящаяся губа с

черной родинкой. "К папке докторша приехала, он в бессознании", - сказала

Ганька. Софья увидела, как губы у Ганьки задрожали, она нагнулась и, должно

быть, -глотала слезы. И тотчас же Софье сделалось больно от стыда и жалости.

Она взяла Ганькину голову и прижала к себе. Ганька всхлипнула, вырвалась и

побежала в темный угол двора, за нею шмыгнули туда мальчишки.

С засевшей где-то, как конец сломанной иглы, болью Софья вошла к

столяру. Направо от двери, у рукомойника докторша мыла руки. Она была

грудастая, курносая, в пенсне. "Ну, как он?" - спросила Софья. "До завтра

дотянет, - весело сказала докторша. - А там работы нам с вами прибавится". -

"Работы... Какой?" - "Какой? 'Одним человеком будет меньше, нам липших детей

рожать. У вас сколько?" - Пуговица на груди у докторши была расстегнута, она

попробовала застегнуть, ее сходилось - она засмеялась. "У меня... нету", -

не скоро сказала Софья, ей было трудно разжать губы.

Столяр на другой день умер. Он был вдовый, у него никого не было.

Пришли какие-то соседки, стояли у дверей и шептались, потом одна, укрытая

теплым платком, сказала: "Ну, что ж, милые, так стоять-то?" - и стала

снимать платок, держа булавку в зубах. Ганька сидела на своей кровати молча,

согнувшись, ноги тонкие, жалкие, босые. На коленях у нее лежал нетронутый

кусок черного хлеба.

Софья спустилась к себе вниз, нужно было сделать что-то к обеду скоро

придет Трофим Иваныч. Когда она все приготовила и стала накрывать на стол,

небо было уже вечернее, непрочное, и его проколола одинокая, тоскливая

звезда. Вверху хлопали дверью: должно быть, там соседки уже все кончили и

уходили домой, а Ганька все так же сидела на кровати с куском хлеба на

коленях.

Пришел Трофим Иваныч. Он стоял возле стола широкий, коротконогий будто

по шиколотку вросши ногами в землю. "Столяр-то ведь умер", - сказала Софья.

"А-а, умер?" - рассеянно, мимо спросил Трофим Иваныч; он вынимал из мешка

хлеб, хлеб был непривычнее и редкостнее чем смерть. Нагнувшись, он стал

резать осторожные ломти, и тут Софья, будто в первый раз за все эти годы,

увидела его обгорелое, разоренное лицо, его цыганскую голову, густо, как

солью, присыпанную сединами.

"Нет, не будет, не будет детей!" - на лету, отчаянно крикнуло Софьино

сердце. А когда Трофим Иваныч взял в руки кусок хлеба, Софья мгновенно

очутилась наверху: там Ганька, одна, сидела на кровати, у нее лежал хлеб на

коленях, в окно смотрела острая, как кончик иглы, весенняя звезда. И седины,

и Ганька, хлеб, одинаковая звезда в пустом небе - все это - слилось в одно

целое, непонятно связанное между собой, и неожиданно для самой себя Софья

сказала: "Трофим Иваныч, возьмем к себе себе Столярову Ганьку, пусть будет

нам вместо..." Дальше не могла. Трофим Иваныч поглядел на нее удивленно,

потом сквозь угольную пыль, слова прошли в него, внутрь, он начал улыбаться

- медленно, так же медленно, как развязывал мешок с хлебом. Когда развязал

улыбку до конца, зубы у него заблестели, лицо стало новое, он сказал:

"Молодец ты, Софья! Веди ее сюда, хлеба на троих хватит".

В эту ночь Ганька ночевала уже у них на кухне. Софья, лежа, слушала,

как она возилась там на лавке, как потом стала дышать ровно. Софья подумала:

"Теперь все будет хорошо" - и заснула.